Дядя был прав, отмечает далее Мёрнэйн: ни к чему было ему тратить жизнь на писательство. Тогда зачем же он выбрал это? Ответ: без писательства он «никогда бы не смог объяснить другому человеку, что́ я чувствую к нему или к ней»[290]. Иными словами, лишь рассказывая историю человека, вроде бы лишенного всяких чувств, но который тайком плачет, элегически адресуя эту историю тому, кто уже не услышит, можно явить этому человеку свою любовь.
Сочинения Мёрнэйна, от «Внутренней земли» и далее, неизменно отражают эту трудную личную судьбу. С одной стороны, жизнь писателя все более отдаляла его от человеческого общества, с другой – лишь посредством письма остается надежда сделаться человечным. Элегический тон, каким отмечены поздние работы Мёрнэйна, происходит из осознания, что он есть то, что он есть, что в этой жизни второй возможности уже не будет, что лишь в «другом» мире сможет он восполнить то, что утратил.
«Ячменная делянка» завершается кратким пересказом одного из прозаических проектов, который Мёрнэйн забросил в 1970-е. Его герой, молодой человек, неуклюжий с девушками, подумывает, не податься ли ему в священники, и так далее – молодой человек, очень похожий на самого́ молодого автора. Но вдруг Мёрнэйн бросает пересказ, осознав, что вернулся к написанию, пусть и в виде синопсиса, работы, которую решил оставить.
В книге «Внутренняя земля», которую можно условно назвать прозой, как «Ячменную делянку» – очерками, мы возвращаемся к школьным дням молодого Мёрнэйна (самости молодого Мёрнэйна). В одиннадцать лет к нему в классе прибивается девочка, которую он называет просто «девочкой с Бендиго-стрит»[291]. Они становятся близкими приятелями, даже родственными душами, пока их не разлучает переезд семьи, после чего они больше никогда не видятся.
Между ними не проскальзывает ни слова любви. Однако мальчик через посредника вызнает, нравится ли он девочке, и ему сообщают, что девочке он «очень нравится»[292].
Мёрнэйн постарше (самость Мёрнэйна постарше) вспоминает об этой невоплощенной любви тридцатилетней давности. «Внутренняя земля» – послание девочке с Бендиго-стрит: объявление любви, плач по утраченной возможности, а также – и здесь мы соприкасаемся с мотивационной силой, которую труднее обозначить, – жест покаяния.
Прегрешение, которое «Внутренняя земля» предположительно должна искупать, по истории юной парочки не очевидно, однако оно, судя по всему, есть отчасти устройство Мёрнэйновой самости, которая фигурирует как писатель книги. «Внутренняя земля» пытается придать плоть тому смутному первоначальному греху, размещая его открыто в художественном произведении и тем самым – в метафизической системе Мёрнэйна – делая его реальным.
Вымысел, который Мёрнэйн изобретает, – сложная работа, до того сложная, что, отслеживая ее нюансы, читатели-новички растеряются. Одна из переворотных для Мёрнэйна книг – «Люди Пу́сты», роман, исследующий сельскую жизнь Венгрии, написанный Дьюлой Ийешем (1902–1983). Ийеш запечатлевает эпизод из своего детства в деревенской усадьбе: юная дочка соседей, изнасилованная своим опекуном, утопилась, и Ийеш видел ее труп. Мертвая девушка стала для него вдохновением, «ангелом дерзости и непокорства» в его позднейших борениях за то, чтобы положить конец издевательствам над бесправными крепостными, каким подвергали их помещики[293].
Эта трагическая история, на которую Мёрнэйн в своих работах то и дело ссылается, ярче всего выходит на передний план во «Внутренней земле», где ответственность за смерть девочки берет на себя не поименованный венгерский землевладелец. Этот человек излагает первые эпизоды в книге, и он же один из аватар Мёрнэйна-писателя. Его покаяние, выраженное в самых завуалированных понятиях, принимает форму очерка, присланного в журнал под названием «Большая земля», издаваемый Институтом исследования прерий в городе Идеал, Южная Дакота, а издает его Энн Кристали, давнишняя возлюбленная землевладельца. Энн Кристали, урожденная венгерка, ныне замужем за ревнивым скандинавом, который изо всех сил мешает общению между Кристали и ее бывшим возлюбленным.
История этой троицы – землевладельца, Энн Кристали, ее мужа – усложнена метапрозаической побочной игрой и пародиями на венгерских авторов вроде Шандора Мараи (Мёрнэйн читает по-венгерски и знаком с венгерской литературой) и занимает первые пятьдесят страниц книги – это ее наименее состоявшаяся часть. Через пятьдесят страниц венгерские равнины и Институт исследования прерий оказываются заброшены. Мёрнэйн, так сказать, глубоко вдыхает и бросается в долгую контрапунктную композицию, которая и есть вся остальная книга – чрезвычайно дерзкая, выдержанная и мощная вещь из всего, что он написал к тому времени.
Глубинное повествование – об одиннадцатилетних мальчике и девочке с Бендиго-стрит, об их дружбе и расставании и о позднейших орфееподобных попытках уже мужчины призвать девушку назад – а если не ее саму, то хотя бы ее тень – из царства мертвых и забытых. В повествование вплетено множество линий, которые объединяет один общий элемент – воскресение: оскверненная крепостная девочка, возвращающаяся ангелом непокорства; любовники в «Грозовом перевале», соединившиеся в загробном мире («Внутренняя земля» завершается знаменитым финальным абзацем из романа Эмили Бронте); великое целительное видение, пережитое Марселем в «Обретенном времени»; строки из Евангелия от Матфея, предрекающие второе пришествие Христа.
Горизонты мальчика во «Внутренней стране», определяемые штатом Виктория, где он живет, возможно, и узки, однако обратный по отношению к Северному полушарию порядок времен года, связанный с наклоном оси планеты Земля, оказывается для мальчика источником глубокого интереса. Иисус как Мессия пророчествовал, что мир вскоре кончится, но утешил своих последователей, велев им понаблюдать за фиговым деревом: когда на серых ветвях покажутся зеленые побеги (то есть когда приблизится весна), он вернется. Неизменно послушный Риму, приходской священник мальчика следует северному календарю, а потому, даже проповедуя по тексту Матфея и повелевая пастве следить будто бы из глубин зимы за появлением первых ростков на фиговом дереве, жар середины лета уже накрывает их.
Очевидный урок: церкви следует приспосабливать свое учение к обстоятельствам Австралии. Урок, который извлекает юный Мёрнэйн, впрочем, – в том, что есть два календаря, действующие одновременно, два мировых времени, и если он не найдет способ жить согласно обоим календарям, налагая один на другой, спасения ему не будет.
И вновь мы видим действительность, искривляемую так, чтобы подходила под систему двойного мира. Мы сопереживаем уделу мальчика, застрявшего в ловушке, которую сам смастерил, лишь благодаря силе письма, с которой его история изложена. Эмоциональная увлеченность в позднейших частях «Внутренней земли» столь велика, сумрачный лиризм столь трогателен, а ум в точеных фразах столь неоспорим, что мы подавляем позыв улыбнуться, прощаем мальчику его воображаемые грехи и позволяем девочке-селянке из Венгрии и девочке с Бендиго-стрит пролить на нас свое благое сияние из запредельного мира, который, как-то так получается, есть и этот мир тоже.
